В конце 80-х Сергей Павелко был художником-неформалом и слушал рок-н-ролл. Сейчас его зовут отец Сергий, он руководит большой иконописной мастерской и по мере сил духовно окормляет заключенных тюрем строгого режима. Дмитрий Ларченко навестил его в украинском Николаеве. интервью: Дмитрий Ларченко фото: Александр Гляделов
Как для вас заканчивался Советский Союз?
В 1991 году мне было 19 лет, и я, как мне кажется, был очень взрослым. До 14 лет я был обычным ребенком, а потом умер отец, я, по сути, ушел из дома. В 15 лет поступил в мореходку, даже давал присягу СССР. Как сейчас помню - 22 ноября - это день иконы Божьей Матери Скоропослушницы, я очень люблю эту икону. В тот день шел снег, и мы, по сути - дети, стояли с гюйсами и читали, что клянемся в верности Советскому Союзу, не слишком понимая, что вообще происходит.
Продержался в мореходке я всего год - формально я стал к тому времени матросом-мотористом, но выбрал друзей и рок-н-ролл. Вообще рок-н-ролл очень много сделал для того, чтобы я чувствовал себя свободным.
А что именно вы слушали?
Началось все, когда я учился в школе, это был 1986 год. Мы с ребятами поехали по Золотому кольцу. И вот мы идем по городу Кинешма - вокруг деревянные дома, сырость, грязь, и среди всего этого стоит какой-то магазинчик советский, хотя, может, в масштабах Кинешмы это был ЦУМ. И вся витрина сплошь заставлена одними и теми же пластинками. Зашел внутрь, а там ничего и никого - только эта пластинка: волосатые дядьки и что-то по-английски написано. У меня были какие-то деньги на карманные расходы, и я купил, совершенно не понимая, что там за музыка - не умел я читать по-английски. Просто волосатые дядьки.
Это оказалась группа Queen. Приехав домой, я начал слушать, проникся, стал искать похожую музыку. Потом в моей жизни появились Deep Purple, Pink Floyd, а в 16 лет, после мореходки, был уже Judas Priest и более тяжелая музыка. Ну и Виктор Цой. Он, конечно, гений. Если взглянуть на него сейчас - обычные, в общем-то, слова, не слишком затейливая музыка. Но в то время, когда он пел, у всех нас эта музыка пробуждала сильные чувства. Можно сказать, Цой давал нам свободу.
После училища я не вернулся домой, а стал путешествовать по всему Союзу, жил немножко в Москве - там меня хотели забрать в армию, я даже стихотворение написал про майора Зорина в военкомате. В общем была такая художественная тусовка - мы с друзьями начали рисовать, я немножко на Урале пожил, на севере России, в Казахстане, и Молдавии. Можно сказать, с 16 до 17 лет весь Советский Союз я изъездил.
А дальше? Как случилось, что вы стали священником?
Тут надо рассказать про одного моего друга - мы с ним выросли на одной улице, вместе пошли в первый класс, вместе приехали в Москву - тоже был такой неформал. Сейчас он один из ведущих иконописцев в России, отец Авель из Псково-Печерского монастыря.
И когда мне было 18 лет, отец Авель — он тогда был Андрюша — учился в Грековке в Одессе и уверовал. И я думаю так: господь знал, что я доверяю друзьям. Господь ловит каждого на свой крючок, знаете - он искусный ловец человеков. Кого-то через родителей, кого-то через друзей, а кому-то посылает чудо. Так вот, меня он поймал на доверии другу. Андрей приехал ко мне в Херсон, мы встретились во дворе худфонда, где мастерские художников, и он сказал: "Ты знаешь, есть Бог".
И вы задумались?
Нет, я стараюсь слушать и решать сердцем. Это, знаете, как Борис Борисович поет: "Теперь нас может спасти только сердце, потому что нас уже не спас ум". Я согласился с ним, и мгновенно, в ту же секунду, у меня возникло ощущение, что у меня по глазам что-то сползает. Как будто сняли пелену, будто что-то у меня произошло со зрением физическим. Я не помню, протирал я глаза или нет, я смотрю на него, а Андрей другой. Люди другие, деревья другие. И я не помню, как мы с ним расстались, но помню, что в течение нескольких дней я непрерывно молился. Я, конечно, не знал, как молиться. Просто говорил с Богом. Точнее, сразу с Христом. У меня не было вопроса, где этот Бог находится, как его зовут, сразу понимал, что это Иисус.
Потом в какой-то момент это состояние ушло, и я стал обыкновенным человеком - как все. И я испугался и стал снова искать эту благодать. Оказалось, что молиться нужно заставлять себя, что это не само по себе происходит. Еще, кстати, понял, что вокруг меня есть люди близкие, которых я не замечал все эти годы своей жизни. Относился к ним плохо, грубо.
Нас было самых близких четыре друга. И в то время каждый искал эту благодать. По-своему - все уверовали, и все четверо были художниками. Разъехались по всему Союзу и искали: кто-то в Молдавию, Андрей в Россию, еще один уехал во Владивосток. Встретились мы где-то через год, как раз в 91-м. Встретились - и у каждого на шее висит крестик, все пришли в православие.
Я пришел в православие не сразу - около года ходил по разным сектам, искал эту благодать. Был у баптистов, у свидетелей Иеговы, читал Евангелие. Однажды я заболел, меня направляли в больницу на обследование, рядом с больницей была церковь, и я решил: а ну-ка зайду. Там никого не было, только уборщица мыла полы, в воздухе сырость. И вдруг эта самая благодать - та, что была год назад. Та, которую я искал - она коснулась моего сердца, может быть, на несколько минут. Но это было неважно - главное, я понял, что искать ее нужно внутри храма.
Поэтому я со всем рвением окунулся в церковь. Буквально, зашел и уже не вышел. Уже через неделю я стал помогать священнику в алтаре, ездил по монастырям работать - это была весна 1991 года. Мой 1991 год - это поиски благодати. И, конечно, развала СССР я среди этих поисков не заметил.
В декабре меня рукоположили, я был дьяконом полтора года, и это было чуть ли не самое счастливое время моей жизни. Когда ты дьякон, то находишься около престола, в алтаре, близко к Богу, но при этом не несешь особой ответственности, никого не исповедуешь.
Кстати, разрешение на рукоположение в сан дьякона мне выдавала еще советская власть - уполномоченный по делам религии в облсовете, коммунист, который контролировал назначение всех священников. До сих пор храню эту справку.
Потом мне дали приход. В деревне Херсонской области. Когда я приехал, приход был - несколько бабушек. Зато место удивительное: река, прекрасный воздух, лес, рыба - совершенно дикая природа. Я до этого, конечно привык к городу, где есть вода, удобства. А здесь даже телефона не было, да и электричество не всегда.
Приехал - мороз, снег, ключей от церкви найти не смогли, я жил по домам у соседей. Хора не было, некому было петь, читать. Да что там хора - еды не было. Одежды. Люди меня кормили, чтобы я с голоду не помер. А одевался я в подрясник с десятком латок. Нищета была жуткая, вспомнить страшно.
Приход быстро вырос - молодежь стала приходить в церковь, многие мои друзья-неформалы переехали туда жить. И получилась у нас своего рода община. Мы организовали воскресную школу - среди прихожан у меня были разные люди, например, заслуженные артисты оперетты. Сделали драмкружок, художественный кружок. Занимались с детьми в моем доме, в самой церкви. Был у нас еще такой предмет - этикет. Учили детей, как правильно вести себя в обществе, как общаться по телефону, как здороваться, как правильно кушать, как одеваться.
Живопись преподавать к нам приехал Иван Гончар - это внук Ивана Макаровича Гончара, известного на Украине художника. Да и наш Ваня теперь известный человек - иеродьякон Иануарий в Бахчисарае, иконописец.
Библиотеку большую сделали. Еще занимались с детьми из интерната для умственно отсталых. И, наконец, в том же селе у нас была тюрьма, известная на всю страну - так называемая "семерка", ЮЗ 17/7. В этой тюрьме каждый день умирали люди, СПИД и туберкулез кругом. Я там отслужил семь лет. Осужденные, кстати, считали, что я там жил. Человек, который приходит к ним, по их понятиям, тоже отбывает срок.
Сейчас я по мере сил посещаю другую тюрьму - 61-ю в Херсоне. Это тюрьма особого режима, где сидят только рецидивисты. Туда можно попасть, если было не меньше трех судимостей по одной статье. И там же так называемое "крытое крыло", где сидят люди, которые приговорены к пожизненному заключению.
Как вы начали приходить в тюрьму?
Буквально несколько дней после моего появления там иду я по селу, останавливается машина, меня спрашивают: "Ты здесь батюшка?" - "Да, я" - "У тебя время есть? Пошли со мной". Это был начальник тюрьмы, он пригласил меня к себе домой. Мы познакомились, стали, можно сказать, приятелями. Но в тюрьму я пошел далеко не сразу. Наверное, ждал, когда будет на то воля Божья.
А вам самому не хотелось туда пойти?
Зачем? Чтобы преступники покаялись? Ну, мне много что хочется. Например, мне хочется, чтобы премьер-министр покаялся. Но не буду же я к нему приходить и говорить: покайся.
В общем, около года я ждал знак. И он был: мне пришло письмо от женщины, которая написала, что у нее сидит в этой тюрьме брат, он тяжело болен и отсиживает уже седьмой срок. Брат написал ей, что хочет исповедоваться. А я в то время совершенно не знал, как общаться с этими людьми, как исповедовать, как причащать их. Но пришло письмо – надо идти. И я пошел к начальнику.
Он говорит: "Батюшка, не проблема, пожалуйста, если человек хочет, приходи, исповедуй". Тюремных священников тогда не было, Союз только развалился, и как быть, пускать - не пускать? В общем, оформили какие-то документы, я встретился с этим человеком, но в тюрьму не входил. Разговаривали мы в комнате для свиданий - это такой блок между самой тюрьмой и свободой. В этом блоке его я исповедовал. Приходил, может, раз в две недели и готовил его к причастию. Мы вместе с ним молились - и было вот то самое ощущение благодати, молитва рождалась сама по себе. На свободе не так - здесь понуждают себя молиться.
Когда я в тюрьму вошел, был еще один знак: мне пришло письмо от другого осужденного. Он писал, мол, есть Володя, которого вы исповедуете, причащаете – и я тоже хочу. То есть появился у меня в тюрьме второй человек. А как говорил Христос, «где двое или трое, собранные во имя Мое, там Я посреди них», там уже церковь.
Не боялись?
Никогда не было страха, вообще, совершенно. Не перед тюрьмой даже, а скорее перед туберкулезом.
Не было. И вы знаете, я там сколько раз был, так и не заболел, хотя многие болели вокруг. Носителем, наверное, стал. Но я же их причащал, и после них потреблял Чашу. Причем я исповедовал и причащал тяжелобольных людей, которые вскоре умирали. И вот удивительно, страха никогда не было перед этими людьми. Наоборот, было этих людей очень жалко, и я, конечно, был впечатлен их открытостью.
Несмотря на то, что были хорошие отношения с начальником тюрьмы, у меня почему-то не сложилось с другими сотрудниками. На входе меня обыскивали, досматривали, причем это все делали в унизительных формах. Могли сказать какие-то нехорошие слова. А еще осужденным охрана рассказывала страшные истории про меня. Вроде того, что я извращенец, алкоголик, вор, наркоман.
Нашли чем испугать!
А в отношениях с осужденными у меня был очень интересный переломный период. Они же не подпускают к себе людей, даже священников - все время держатся на дистанции. Батюшка, благослови, батюшка, помолись. Я исповедовал, но все равно нет доверия, все равно слабая связь с ними. Это уже потом я понял, что многие из них могут получить страшные сроки – пожизненные, если я расскажу то, что они мне говорят на исповеди. То есть человек сидит за воровство, а за ним может быть не одно убийство. Им нужно решиться на это доверие, рассказать священнику правду.
И это в тюрьме, когда вокруг могут подслушивать. А ведь могли, кстати.
Были случаи, когда мне даже хотели подбросить золото, валюту именно в тюрьме. Люди, которые работали на службу безопасности, пытались меня устранить.
Зачем? Кто?
Какие-то агенты. СБУ, не СБУ, не знаю, как это называется. У меня просто был случай. Есть осужденные, которые… я не знаю, я до сих пор не разбираюсь толком в этих титулах. Бывают "мужики", есть "блатные", есть "козлы", есть "опущенные", есть "стукачи" – люди, которые работают на администрацию, которые как агенты ходят, выслушивают. И эти люди… У меня был случай, когда мы строили в тюрьме церковь, один из таких агентов хотел мне подложить в карман золото. За это уголовная ответственность. И меня на проходной уже ждали. Но милостью Божией…
Кто-то подсказал?
Нет, он ко мне подошел, и его вдруг сбили с ног сами осужденные и куда-то утащили. Им местная разведка доложила, что меня будут подставлять, и они меня как бы спасли от этой ситуации.
И вот еще что произошло: один раз иду я в тюрьме по улице, - там тоже есть улицы, – ко мне подходит один осужденный и говорит: "Батюшка, благослови". Я его благословляю, он поцеловал руку, я пошел дальше, но очень много людей в окна это видели. А он какой-то очень большой авторитет в тюрьме, 31 год уже сидит. Так вот, этим жестом он сделал какой-то очень важный знак всем остальным. Специально или нет - я не знаю. Но если раньше ко мне приходило на исповедь два-три осужденных от силы, то после этого пришлось привозить с собой армию священников, потому что мы не справлялись с исповедями. Причем, это были действительно серьезные преступники, за семь лет ко мне только один раз приходил осужденный за хулиганство, остальные - убийцы и так далее.
Сейчас многие из них освободились. Из тех, кто освободился, многие умерли. Со многими я поддерживаю отношения. И среди них есть… страшные преступники, страшные, словами не передать. Я знаю этих людей по исповедям: преступления, убийства, изнасилования – ну жуть, да?
И вот эти люди теперь живут в нашем обществе, и некоторые не то что не пьют - не курят. Они после этих всех преступлений получили высшее образование и работают адвокатами, юристами, занимаются бизнесом, и при этом никто не вернулся обратно. Это люди, которые воцерковились, ходят в храм, причащаются. Говорят, что невозможно их исправить — не верьте никому, это ложь. Человек меняется, исправляется.
А живописью вы в это время занимались?
У меня была подпольная мастерская - подпольная в прямом смысле этого слова.
Под полом?
Да, она была под полом. Но мы иконы не писали, занимались ювелиркой: металл, камень. И сейчас тоже занимаемся. Но тогда работали только для себя и для друзей. Что-то дарил друзьям, что-то крестникам. Серебряные какие-то предметы растворяли в азотной кислоте, прямо под полом у нас варилось это все. Вычищали и получали чистое серебро. В общем, я так устроен, что просто не мог ничего не делать, но никогда не думал зарабатывать этим деньги. Друзья помогали мне доставать металлы, эмали, привозили книжки по технологиям. И я постоянно учился.
А в начале 2000 года так получилось, что я лишился прихода - стал заштатным священником и, по сути, оказался на улице. Мы с женой приехали в Николаев, поселились у тещи и все мыкались: куда идти, чем заниматься? Я в Николаеве в холодном сарае из силиката поставил свои станочки и какие-то колечки ковал, делал разные штуковины. И у меня была такая идея – сделать кольцо-четки, молиться, в византийской традиции, со сканью. И я его сделал - за такое кольцо я брал 20 долларов, за вычетом материалов, и мне хватало на неделю прокормить семью. На хлеб, масло, молоко.
Это было кольцо с крестиком и такими пупырышками, вроде как орнаментом. Ты его носишь как кольцо - оно смотрится как украшение, а когда надо, сдвигаешь его на кончик пальца, дотрагиваешься, оно крутится – и молишься. Это как четки у монахов.
Благодаря этим кольцам мы как-то худо-бедно перебивались. Но хотелось работы, делать что-то большое и интересное. И, можно сказать, я был в депрессии, в тяжелых поисках. Тогда мы снова встретились с отцом Михаилом Шполянским - моим наставником, и я ему говорю: "Батюшка, слушай, ну как тяжело! Как-то надо определяться в жизни, что мне делать". Батюшка говорит: "Что ты маешься? Ты ж умеешь работать – создавай иконописную мастерскую". Я говорю: "В смысле?" "Ну как – бери кума, Сережу, жену Машу – и рисуйте иконы". Я такой: "Да?" И вот мы с батюшкой поговорили, и родилась мастерская.
Почти сразу мы взяли учеников себе - очень много людей пришло, сказали, что хотят писать иконы - больше 50 человек, наверное. Я их очень сильно прессовал, гонял, высокие требования ставил, и выдержало три человека.
Какую-то специальную программу обучения разрабатывали?
Понятное дело, что когда человек учится, не давали писать ни иконы Христа, ни Божьей матери, только святых или праздники.
Почему люди не выдержали?
С одной стороны, никаких особых требований к иконописцам у меня не было - человек должен быть верующий обязательно, порядочный, адекватный и, конечно, хорошо рисующий. Таких людей, вроде бы, было много, но мало кто мог справиться с заданиями, почти все сломались. Мужчины – вообще сразу уходили. Только один выдержал около суток. В общем, остались только три девочки - тогда им было по 18-19, сейчас – по 25-26. Мы уже семь лет вместе с ними трудимся.
А чем иконописец отличается от просто хорошего художника?
Икона - это не картина. Как говорили многие известные священники, икона не должна быть копией. Любое копирование иконы является воровством чужого духовного опыта. Икона должна быть живой, настоящей, заново вымоленной и заново родившейся.
Люди, к сожалению, представляют себе икону как некий продукт, который им преподносят в магазинчиках. Вот там продаются бумажные иконы, клонированные. А там продаются изображения икон, картинки.
Мастерская наша устроена таким образом, что икону мастер пишет сам по себе. Сам я практически не пишу, обрабатываю камень, металл, вот сейчас сделал крест с эмалями, то есть работаю, но в другой сфере. За живопись берусь очень редко, но разрабатываю все иконы, что есть у нас в мастерской.
В смысле, решаете на чем сделать, как, чем?
Да. Пытаюсь мастеру объяснить, как я это чувствую. За каждую икону я переживаю, молюсь, с мастером вместе молимся. Потом он вроде бы заканчивает, показывает мне, а я могу сказать: "Нет, не готово”. У нас есть иконы, которые мы не показываем людям, они стоят месяц, два, полгода, год, пока не заработают. Мы так считаем - икона должна говорить с человеком, если этого нет, она "не работает”.
А есть какие-то жесткие правила? Вот, например, Лазарь. Вы можете сказать, что он должен быть изображен таким, а не другим?
Традиционно Лазаря в течение 2000 лет изображают худым. Мы не можем его изобразить толстым. Вот мы изображаем Николая Чудотворца, его любой человек увидит - узнает: о, Николай. И какую бороду ты бы ни сделал, но все его узнают: это Николай.
А почему?
Что-то в нем есть.
Для меня, если честно, если не Иисус, мужчина, седой – значит, Николай!
Да, логика!
И как вы продаете иконы?
Не знаю, нет никакой схемы. Появляется человек, который говорит: "Мне нравится икона, я хочу ее купить". И мы начинаем решать самую сложную задачу, сколько попросить за это денег.
А сколько стоит сейчас икона?
На сегодняшний день… я не знаю. Ну, скажем, на материалы для одной иконы мы тратим от 300 долларов. Но время...Есть работа, когда ты можешь икону написать за две-три недели маленькую, а есть те, что требуют почти года.
Поэтому понять цену сложно. И если мы иконы пишем для церкви, то я стараюсь идти на максимальные уступки. Если мы пишем для друзей – а их у меня много… Да и вообще все наши заказчики плавно становятся нашими друзьями. Ты к ним в гости ходишь. Поэтому тоже заработать не получается. А вот если человек приходит к нам в первый раз что-нибудь заказать, то это единственный шанс объективно оценить свою работу.
В общем, когда спрашивают о цене, я слушаю свою сердце и что-то рожаю. Иногда ошибаюсь. Вот был недавно случай, что человеку понравилась икона, он говорит: "Сколько?". А я себе в минус на 300 долларов ошибся. Ну и ладно.
интервью: Дмитрий Ларченко фото: Александр Гляделов http://strana.lenta.ru/ukraine/serg.htm
Смотрите на нашем сайте Фотоальбом «Выставка иконописца из Николаева отца Сергия в Москве»
|
