Часть 2
К 1940 году это был уже достаточно обжитой лагерь. Заключенные жили не в палатках, а в бараках. Начальник лагеря генерал Бурдаков слыл свирепым сатрапом. Совместно содержались политические и урки. Режим в лагере отличался исключительной жестокостью. Район был очень богат. Его недра таили огромные залежи тяжелой парафинистой нефти, которая почти не содержала легких погонов (бензина, керосина). Ценность этой нефти была ниже бакинской, и ее добывали шахтным способом. Огромная масса бесплатной рабочей силы, в том числе и высококвалифицированной, работала в этих гиблых местах за пайку хлеба и баланду. Тяжелые, долгие зимы с морозами, доходившими до минус 55 градусов. Страшные авитаминозы. Жестокая борьба за выживание, деградация, высокая смертность.
Сначала меня направили вместе с химиком Фирой Пиковской в лабораторию кирпичного завода. Лаборатория была самой примитивной, ведал ею инженерПалкин, и размещалась она на территории завода за лагерной зоной.
На ОЛПе (отдельный лагерный пункт) «Кирпичный» содержались заключенные с большими сроками, и до нас туда женщин вовсе не присылали. Естественно, обходились и без женского барака. А мужских было два. Еще на территории ОЛПа находились кухня, прачечная и баня с медпунктом.
В углу одного из мужских бараков выгородили фанерой кабинку с дверцей, окна не было. Туда поставили, вернее втиснули, две железные койки и поместили меня и Фиру. Не описать, как нам было страшно. Хилая наша дверца из фанеры закрывалась на проволочный самодельный крючок, сорвать который ничего не стоило, а за фанерой — больше сотни мужчин. Храп, сквернословие, порой драки. Мы жили, затаив дыхание, со страхом ждали, что вот-вот ворвутся к нам в утлую кабинку.
В этом, казалось нам, безнадежном положении нас взяли под защиту и неусыпную охрану трое мужчин. Палкин, Миша Ленгефер (знавший Семена Борисовича по работе в Берлине) и Павел Михайлович Губенко (замечательный украинский писатель-юморист Остап Вишня).
Активнее всех в этой троице вел себя Павел Михайлович. Любимый народом писатель имел десятилетний срок, квалифицировался официальными кругами как украинский националист и проходил по знаменитому делу Скрыпника еще в 1933 году. Многоопытный «зека» умел создать себе авторитет, работал лекпомом в медпункте ОЛПа. Он был необыкновенно добр к людям — утешал в горе, давал освобождение слабым от тяжелых работ в мерзлом глиняном забое. Если возникали серьезные случаи — высокая температура, флюс, кровавый понос или какие-то непонятные заболевания, лекпом отправлял больного в лагерную больницу на Ветлосян.
Павел Михайлович отнесся ко мне по-отечески. Заболев, я благодаря ему попала в лагерную больницу, где подлечилась и немного передохнула. Поместили меня в лагерной больнице рядом с женой известного в партии деятеля, близкого в свое время к Ленину, дипломата Адольфа Абрамовича Иоффе. С Марией Михайловной Иоффе было о чем побеседовать. Оказалось, что на нее был состряпан гнусный донос, чтобы упечь ее на Воркуту в лагерь строгого режима. Врачи взялись за спасение Марии Михайловны. Доктор Каминский взял ее в свое отделение больницы. Поставил диагноз «костный туберкулез», объявил ее лежачей больной и этим спас от этапа.
Когда я поступила в больницу, в ветлосянской каптерке приемщиком был седой, опустившийся старик. Увидев на документах мою фамилию, он вскинул на меня глаза и заплакал. Я не узнала его. Это был Александр Иванович Тодорский, герой гражданской войны, до репрессий начальник Военно-воздушной академии. В 1940 году ему было всего 46 лет.
Высококвалифицированные врачи Ветлосяна периодически созывали медицинские конференции. Люди науки, они и в заключении старались делиться интересными наблюдениями за течением болезней в специфических лагерных условиях. Физиология человека в экстремальных условиях тюрем и лагерей отличается от физиологии человека в обычной нормальной жизни. И медицина должна была стать для этих условий особой.
Однажды во время моего пребывания на Ветлосяне состоялась конференция, посвященная совершенно особому случаю. На одном из ОЛПов работал в медпункте молодой врач «зека» Берман. Во время приема уголовник за отказ дать ему освобождение от работы раскроил врачу топором череп. В аптечке была банка с белым стрептоцидом. Фельдшер схватил банку и все содержимое, около 10 граммов порошка, высыпал в открытую рану. Доктора Бермана привезли на Ветлосян, и врачи занялись его спасением. Он выжил, но остался частично парализованным. Так вот на конференции обсуждалась этическая сторона вопроса: правильно ли было спасать жизнь Берману, если он останется беспомощным калекой.
Зимой 1940/41 года привезли к нам несколько мальчиков, скорее юношей — ленинградских студентов с финского фронта. Это был большой этап, и кое-кто попал на «Кирпичный». Одни пошли на войну по мобилизации, другие как добровольцы. Плохо экипированные и плохо подготовленные, они обмороженными попали в окружение, а затем и в плен. Их обменяли на финских пленных. Как только обмен произошел, вместо больниц их всех прямым сообщением отправили в лагерь, обвинив в том, что они не выполнили долг советского солдата и, вместо того, чтобы покончить с собой, сдались в плен. До лагерей добрались лишь те, у кого поражения были легкими, многие в мучениях погибли от гангрены.
Как-то, шагая со мной взад-вперед по территории ОЛПа, Павел Михайлович сказал: «Вы знаете, здесь для меня есть свое счастье. На воле, в Киеве, я работал в журнале «Перец» и должен был всячески восхвалять мудрого вождя всех народов и превозносить существующие порядки, помещать карикатуры глупые и пошлые, но угодные власть имущим. Теперь я свободен хотя бы от этого. Больше никого восхвалять уже не буду».
Но он ошибся. Восхвалять еще ему пришлось. Об этом ниже.
Ранней весной 1941 года меня забрали с «Кирпичного» и перевели на 1-й ОЛП в женский барак. На работу была назначена в контрольную лабораторию нефтеперегонного завода. Это уже совсем другой уровень.
Перевод мой был совершенно внезапным, и я даже не могла попрощаться с товарищами, которые так много сделали для меня, и в частности с Павлом Михайловичем и Мишей Ленгефером.
Подошел июнь, разразилась война. Для нас это стало ужесточением режима, прекращением переписки с волей. Никакой информации официальной, а только страшные слухи и домыслы. Мало того, что мы были разлучены с семьями, мы еще в такое страшное время ничего не знали о них, даже живы ли они. Я не в силах передать тот ужас, который владел нами, когда «вольняшки» на заводе рассказывали о том, как отступает наша армия под натиском немцев.
В первые ночи после начала войны с нар стаскивали женщин, осужденных ОСО по формулировке КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность), и уводили. Куда? Больше о них мы никогда ничего не узнали. Так страшно мы жили до того самого времени, когда наши войска начали наступать, когда летом 1943 года стали возвращаться домой эвакуированные, когда разрешили писать письма, получать письма и посылки. В лагере в это время свирепствовала дистрофия, высокая смертность стала еще выше. Мы испытывали непроходящее чувство голода. Мерзли в бараках зимой, на ночь валили на себя бушлаты и телогрейки, боялись пошевелиться. Спали в шапках, и нередко бывало, что шапки примерзали к стенке, покрытой инеем.
Когда возобновилась переписка, Ленгефер получил письмо от Остапа из Киева. Миша ухитрился переслать мне его на НПЗ. Какое чудо произошло с нашим Остапом? Почему письмо из Киева, как он оказался на воле? Оказалось, что помощь пришла к нему из далекой Канады. Здесь в одной из центральных газет было опубликовано гневное письмо группы украинских эмигрантов, в котором они призывали к тому, чтобы ни в какие отношения с Советским Союзом не вступать, ни одному слову Советского правительства не верить. В доказательство своей правоты авторы приводили злодейство, которому подвергается Остап Вишня — прекрасный украинский писатель, любимец украинского народа, которого уже много лет держат безвинно в жестоких условиях советских концлагерей. Тяжело больной, пожилой человек получил ни за что десятилетний срок заключения, и не видать ему воли. Он обречен на гибель в концлагере. Канадские украинцы взывали к разуму союзников, чтобы они поняли, с кем имеют дело.
Узнав об этом, наши власти без промедления начали действовать. Извлекли Остапа Вишню из лагеря, а он как раз на беду лежал в то время с тяжелым приступом мучившей его язвы двенадцатиперстной кишки, и срочно отправили в Киев. Здесь его в экстренном порядке постарались привести в приличный вид и сфотографировали. Эта фотография была опубликована в очередном номере журнала «Перец» вместе с фельетоном Остапа Вишни под заголовком «Как большевики мучают Вишню».
В этой статье Павел Михайлович, со свойственным ему юмором, отрицал все, что сочинили о нем «антисоветские клеветники», и утверждал, что с ним ничего подобного не было даже во сне, что никто его не арестовывал, а в лагере он был, но только в пионерском у украинских ребятишек в гостях. «Клеветники» были посрамлены, а он сам чудом оказался на воле. Этот фельетон был приложен к письму. В начале 70-х годов, когда Павел Михайлович умер, а я давно жила в Москве, в моей квартире раздался телефонный звонок: «Это квартира Жуковских? Простите, пожалуйста. С вами говорит корреспондент киевской комсомольской газеты. Я разыскиваю некую Елену Георгиевну Жуковскую, вероятно, ее уже нет в живых, но, может быть, кто-нибудь о ней что-то знает и поможет мне. У меня нет никаких данных, кроме книги телефонных абонентов. Извините за беспокойство».
Я ответила, что могу ему помочь, и пригласила приехать. Одновременно известила об этом и Мишу Ленгефера, с которым сохраняла дружеские отношения.
Когда мы собрались у меня и молодой человек узнал, что Елена Георгиевна это я и есть, он воспринял это как чудо. Он объяснил нам, что на родине Павла Михайловича предполагается открыть Дом-музей Остапа Вишни и что они собирают все сведения, касающиеся его жизни и творчества.
Мы просидели до ночи. Ужинали, пили чай и вспоминали о Павле Михайловиче, перебивая с Мишей друг друга. А наш гость записывал что-то в блокнот. А потом сказал с грустью, что все рассказанное нами не только очень интересно, но и важно для того, чтобы создать образ и сказать правду об этом прекрасном человеке, но он сомневается в том, что будет разрешено всю эту правду о нем сказать.
Самым населенным лагпунктом в Ухт-Ижемлаге был ОЛП-1. Бараки кирпичные, среди большого числа мужских бараков один женский, в котором помещалось более ста человек.
Вместе содержались бытовики, уголовные и политические. Разумеется, последним доставались не лучшие места, но вообще-то нас не обижали. Мы были нужны. Большинство урок были постоянными жителями лагерей, лагерь стал для них родным домом. Они заводили в лагере связи, они были «в доску свои» и потому работали на более легких работах: хлеборезами, водовозами, уборщицами в управлении лагеря и в домах у многочисленных начальников. Они были сыты, у каждой был свой мужик, а то и не один, если приходилось рожать, их отправляли в Сангородок, где были и ясли, и детские сады для «заключенных» ребятишек. А мы были нужны, потому что вышивали им за хлеб и за мыло блузки и наволочки. Тех, кто работал на нефтеперегонном заводе, отправляли туда под конвоем. Завод находился в нескольких километрах от ОЛПа. За работу нам положено было получать одну пачку махорки в месяц и почему-то 37 копеек деньгами. Объясняли это тем, что эта сумма является остатком от расходов на наше содержание. Махорка в лагере была «валютой». За нее иной раз можно было получить что-нибудь очень нужное.
В Ухте шло строительство. Заключенные строили будущий город. Одним из прорабов строительства назначили Колю Вершинина. Он учился на строительном факультете МВТУ в то же самое время, когда на химическом факультете училась я. Мы были знакомы. В те времена Коля был веселым, очаровательным юношей, заядлым танцором. Наши девушки с удовольствием танцевали с ним на студенческих вечерах. Теперь, увидев его, я его едва узнала. Человек с угасшими глазами, высохшими руками, безжизненно повисшими вдоль тела. Оказалось, что его во время допросов пытали на дыбе. Он «признался» в том, что с группой таких же «преступников», как он, взорвал мост на какой-то реке. За «диверсию» Вершинин получил 15 лет. У него было два сына — близнецы. Из десятого класса они ушли добровольцами на фронт и оба погибли. Дети отдали жизнь за Родину, а отец — седой, с выкрученными на дыбе руками отбывал срок как диверсант. Когда после XX съезда партии шла массовая реабилитация, выяснилось, что не было ни такой реки, ни такого моста.
Были в лагере «отказчики» на религиозной почве. Они твердо держались своих принципов, отказывались работать в церковные праздники, соблюдали посты. Это были настоящие мученики, и многие умирали от истощения. Их не брали в больницу, и они валялись в бараках на нарах. Заключенные сочувствовали им и старались поддержать, чем могли. Умерших голыми складывали на телегу, вывозили в тайгу и там сбрасывали, не закапывая.
По лагерям севера было рассеяно много актеров. И у нас на 1-м ОЛПе была довольно большая труппа. Они выступали в концертах и спектаклях для вольнонаемных и имели некоторые привилегии. Их часто вывозили на промыслы, расположенные вокруг Ухты. В нашем бараке жили две балерины. Одна из них Нора Радунская, прелестная молодая женщина, имела бытовую статью и пятилетний срок. Ее по доносу обвинили в том, что она якобы купила какой-то пояс у иностранной актрисы, приехавшей на гастроли в Москву, и, что усугубило это преступление, была у нее в гостинице. Другую балерину, совсем девочку — Наташу Пушину обвинили в том, что была дочерью сотрудника КВЖД (Китайско-Восточная железная дорога) в Харбине. Как правило, вернувшихся из Харбина в СССР брали целыми семьями. Наташа получила по ОСО срок ПШ (подозрение в шпионаже). Была с нами певица из Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко Сара Кравец, довольно популярная в Москве в те годы. Ее осудили за то, что в каком-то частном доме, в гостях за столом она будто бы сказала: «Я бы сама вырвала легкие у Берия». Донос, ОСО и восемь лет. Были известные в мире искусства актер Михаил Названов и музыкант Борис Крейн.
Тяжелее всего переносились заключенными долгие северные зимы. Мы были истощены, ослаблены. Сказывалось и световое голодание и переутомление. Особенно увеличивалась смертность в лагере ближе к весне. Это время называли там «ассенизационным». Оно уносило всех слабосильных, неспособных к лагерному труду. Никто и не думал о том, чтобы спасать их. Выгоднее было от них избавиться.
И вот в одну из таких тяжелых, голодных зим со мной в столовой, когда я сидела с миской горячей баланды в руках, произошел обморок. Отнесли меня в медпункт. Потом мне рассказали, что врач напрасно бился надо мной, делал уколы, никак не мог привести в себя. В обморочном состоянии меня отвезли на Ветлосян. Там констатировали летаргический сон. Только через двое с половиной суток удалось привести меня в сознание. Силы мои восстанавливались медленно, но через какое-то время меня снова отправили на 1-й ОЛП, и я вернулась на работу. Спасли меня многоопытные ветлосянские врачи.
Однажды специальным этапом доставлен был к нам красивый грузин средних лет, одетый в зеленую шелковую телогрейку. Поместили его не в мужской барак, а в отдельную кабинку при мужском бараке. Оказалось, что это родной брат первой жены Сталина Александр Семенович Сванидзе (партийная кличка Алеша), советский государственный деятель, член партии с 1903 года, представитель СССР в Лиге Наций — член финансовой комиссии, ученый ориентолог. Это был в высшей степени образованный интеллигент, с большим стажем работы за границей.
Так как он был одним из членов семьи Сталина, лагерные власти, боясь, по-видимому, что курс вдруг изменится и их накажут за то, что они смешали близкого Сталину человека с серой массой заключенных, содержали его в особых условиях и на общие работы не посылали. Его сделали помощником каптера.
Когда он узнал, что в женском бараке находится жена Семена Борисовича Жуковского, он пришел познакомиться со мной, чем поразил обитателей барака. Он рассказал мне, когда и где встречался с моим мужем, сказал, что его уже нет в живых, объяснив, что означает ответ, полученный моим отцом: «осужден на 10 лет без права переписки». В дальнейшем я встретилась с Александром Семеновичем уже в больнице на Ветлосяне. Летом 1942 года разразилась эпидемия дизентерии. Заболела и я. В тяжелом состоянии прибыла на Ветлосян в инфекционное отделение. Шансы на выздоровление были не велики, без конца выносили накрытых рогожей умерших. Когда я, едва живая, встала на ноги, узнала, что здесь был на излечении Алеша Сванидзе, который оставлен на Ветлосяне сторожем зоны пеллагриков.
Пеллагра — авитаминоз, вызванный недостатком в организме никотиновой кислоты и других витаминов группы В. Это приводит заболевшего к полному истощению и потере человеческого облика. Некоторые тяжелые больные начинают ходить на четвереньках, превращаются в полных дебилов, рычат, воют. Авитаминоз вызывает атрофию волосков стенок тонких кишок, пища перестает усваиваться, больные страдают непрекращающимися поносами и без своевременного и эффективного лечения погибают.
Для пеллагриков внутри зоны Ветлосяна была выделена особая зона с отдельной проходной. При ней была сторожка, в которой два сторожа должны были дежурить по очереди по 12 часов в сутки. Узнав, что Сванидзе там, я отправилась повидать его. Как я была удивлена, когда, зайдя в сторожку, увидела там, кроме Алеши Сванидзе, еще одного хорошо мне знакомого профессора Винавера, с которым в Севжелдорлаге занимались ошкуриванием железных шпал. Здесь он был вторым сторожем—сменщиком. Дальнейшая судьба Винавера мне неизвестна, а Алешу Сванидзе в том же 1942 году забрали с Ветлосяна.
Как говорил Н. С. Хрущев на XXII съезде КПСС, шурина Сталина, старого грузинского большевика Алешу Сванидзе расстреляли в 1942 году по обвинению в том, что он был фашистским шпионом. Перед расстрелом ему сказали, что Сталин помилует его, если он попросит прощения. Хрущев рассказывал: «Когда Сванидзе передали эти слова Сталина, то он спросил: «О чем я должен просить? Ведь я никакого преступления не сделал». После смерти Сванидзе Сталин сказал: «Смотри, какой гордый, умер и не попросил прощения».
Начальника Ухт-Ижемлага генерала Бурдакова я видела всего один раз, когда нас всех погнали на сельскохозяйственные работы. Он верхом объезжал поля, в руке у него был кнут. Выглядел он как плантатор. Каждый из нас про себя слал проклятья генералу и его свите.
Из нашего ОЛПа бежал урка-рецидивист по прозвищу Сашка-иностранец. Побег — редчайший случай, ЧП. Его не поймали, и он своеобразно и зло мстил Бурдакову. Надо думать, что у Сашки были связи во многих городах Советского Союза, потому что из самых неожиданных мест каждый праздник, каждую знаменательную дату, и в женский день 8 Марта, и в день Парижской коммуны и т. п. и т. п., и даже в день рождения Бурдакова (откуда только он его узнал) он присылал ему пышную поздравительную телеграмму: «Дорогой генерал, все помню горячо благодарю за все ваши благодеяния. Целую крепко Саша-иностранец» или «Отмечая день моего рождения Сталинабаде, пили здоровье моего дорогого благодетеля Саша-иностранец». Телеграммы поступали в экспедицию, их там читали, и потом их содержание доходило до всех вольных и заключенных. Сашка своими издевательскими посланиями каждый раз выставлял Бурдакова на посмешище.
Другой побег был неудачный. С одного из ОЛПов бежал мальчишка-нацмен, которого вскоре поймали в болоте, привели к ОЛПу. Рассказывали потом, что у ворот выстроили заключенных и в назидание им дали овчаркам растерзать беглеца.
Все обитательницы барака старались с кем-то подружиться, объединиться. Такие подруги стояли друг за друга горой, пресекали всякие сплетни, вместе «кушали». Уж если «кушают» вместе, делят посылки и харчи — это в тех условиях значило, что дружба была настоящая. Галя Щербаченко не дружила ни с кем. Молодая, лет 30, геолог по профессии, она была замкнутой, со всеми вежливой, очень опрятной и аккуратной. Когда она ела, обязательно расстилала салфетку. Она как-то выделялась среди всех. Когда нас послали в лес на сбор грибов и ягод для начальства, Галю потеряли. Поднялась суматоха. ВОХРа устроила облаву. И вот в лесу в тлеющем костре нашли обгоревшие останки Гали. Оказалось, что кто-то по ее просьбе принес ей бутылку керосина с нефтеперегонного завода, якобы для растирания больной ноги. А употребила она керосин на то, чтобы облить им себя и сжечь. Невыносимо было многолетнее существование в этих мрачных бараках. Разрушенные семьи, потерянные дети.
В лагерях была так называемая воспитательная часть. Иногда после работы, когда лагерники валились с ног от усталости и слабости, являлся агитатор с книжечкой и читал как пономарь текст, который все пропускали мимо ушей. Однажды был случай, когда писанина из блокнота агитатора задела женский барак за живое. Жена какого-то вохровца пришла к нам 8 Марта и стала вслух читать из «Блокнота агитатора» о том, как счастлива советская женщина, как она раскрепощена, какую заботу о женщине проявляет партия и правительство и как советская женщина благодарна за эту заботу о ней и ее детях, за их счастливое детство. Не успела она дочитать про счастье и про то, в каких прекрасных условиях мы можем растить наших детей, как одна женщина громко заплакала, за ней другая, и тут начались общие рыдания и истерики. В бараке происходило что-то страшное. Агитаторша выскочила как ошпаренная. Влетели к нам не на шутку перепуганные начальники и с трудом водворили тишину. Так мы отпраздновали женский праздник.
...После многих мытарств военного времени семья моя снова в Москве. Как-то перебиваются, нуждаются в самом необходимом. Дети ходят в школу, которая помещается в бывшем Зачатьевском монастыре, рядом с домом. Папа заботится не только о том, чтобы они были сыты, одеты и обуты, но и о том, чтобы читали хорошие книги. Приносит их из библиотеки Союза писателей. Живется трудно, но время такое — война.
Меня он всячески утешает, успокаивает: наши победы в войне должны привести к победе, и тогда все дела будут пересмотрены, я скоро буду с детьми. И все в таком духе.
А пока я на нефтеперегонном заводе, и просвета не видно. Кроме контрольной лаборатории есть еще исследовательская группа, которой руководит молодой доктор наук, профессор Лев Соломонович Полак. Он ленинградец, был ассистентом знаменитого кораблестроителя академика А. Н. Крылова.
Получив профессорское звание в 26 лет, Полак решил отметить это событие и пригласил трех своих ближайших друзей в кафе «Норд» на Невском. В беседе кто-то из них спросил Льва Соломоновича, читал ли он в последнем номере журнала «Вопросы философии» статью такую-то. Полак ответил, что читал статью «Адурацкого». Так он назвал известного историка Адоратского, автора трудов по истории марксизма, редактора сочинений Ленина. Один из трех приглашенных оказался доносчиком, и вскоре Полак был арестован. За сказанные шутливые слова ему инкриминировали террор-покушение на партийное руководство. ОСО приговорило его как террориста к 10 годам лишения свободы. Полак был человеком блестящих способностей с массой интересных идей. Он старался и нас, контроля производства, привлечь к вопросов, касающихся нефтехимии, хотя сам к до того не имел никакого отношения.
Там же, на НПЗ, пришлось мне работать с дежурным химиком Зинаидой Ефимовной Кринской. Она, как и многие в лагере, была из семьи работника КВЖД в Харбине. Активная комсомолка, она уехала в Москву учиться. К тому времени, когда всех советских служащих КВЖД вернули из Харбина, она успела закончить курс Военной академии химической защиты и выйти замуж. А тут подошел 1937 год. Арестовали отца, брата, мужа и Зину. Отец и муж погибли в лагере, брат тяжело болел и потерял слух. Вернулся из заключения инвалидом. А Зина свой восьмилетний срок окончила в 1948 году одновременно с Мишей Ленгефером и вышла за него замуж. Жена Миши отказалась от него и заочно развелась, о чем он получил уведомление по лагерной почте.
Моей ближайшей соседкой по нарам была маленькая, неприспособленная женщина — польская еврейка Герта Бергер. Сестра Герты — Труда, коммунистка, была замужем за известным в польской компартии деятелем Павлом Финдером, который был подпольным секретарем партии во время гитлеровской оккупации. Немцы обнаружили его и зверски убили. Сейчас он считается национальным героем Польши. Сама Труда много сидела по тюрьмам, а в то время, о котором я рассказываю, она была в фашистском лагере. Таким образом, две сестры одновременно находились в лагерях: Труда — в немецком, а Герта — в советском. Настоящая фамилия Герты по мужу — Сиранкевич. Когда она с мужем эмигрировала при Пилсудском из Польши в СССР, им присвоили фамилию Бергер. Прибыв к нам, оба стали работать в Коминтерне. Жили, как и многие иностранцы, в гостинице «Люкс» (ныне «Центральная») на Тверской улице.
Мужа арестовали и вскоре расстреляли. Трагедия была еще и в том, что Герту арестовали с семимесячной беременностью, и она родила в Бутырской тюрьме мальчика. Мать сама была мала ростом, слабенькая, с искривленным позвоночником, и ребенок родился едва живым. Она назвала его Юлианом, Юликом. Так с этим слабеньким крохой ее отправили в этап. Молока в груди не было вовсе. Рыбный суп, баланду, которую давали в этапе, она цедила через чулок и этим кормила младенца. Ни о каком молоке — коровьем или козьем — не могло быть и речи. Истинно — тюремная медицина — удивительное явление. Ребенок выжил и вместе с матерью прибыл в Сангородок в Ухту и был определен в ясли для детей заключенных. Даже младенцев нельзя было смешивать. Заключенные младенцы — это одно, а вольные младенцы — совсем другое. Маленький Юлик рос, к тому времени, когда я его узнала, ему было уже больше шести лет, и он содержался в детском саду. Для детей заключенных не было ни книжек, ни игрушек. Они собирали камешки, обточенные стекляшки и играли ими.
В июле 1944 года, когда наши войска подошли к Варшаве, поляков увезли из лагерей. Забрали и Герту с Юликом. Папа мне потом рассказывал, что Герта пришла навестить его и детей в Москве и много рассказывала ему обо мне. Она была прилично одета, поместили их в гостинице и хорошо кормили.
В последний год войны, когда одна победа наших войск следовала за другой, режим в лагере несколько смягчился, и я, имеющая «не страшную» статью (или, как это называлось, «формулировку») СОЭ — социально-опасный элемент, получила возможность свободного выхода за зону лагпункта. Центральная лаборатория как раз расположена была вне зоны, Рядом с лабораторией находилось одноэтажное строение неизвестного назначения, полусарай, полухатка, с окном и печкой-буржуйкой, которую в холодное время нужно было непрестанно топить, чтобы поддерживать в помещении приемлемую температуру. Там стояли две железные койки (все-таки не нары), сколоченный из строганых досок стол и лавка. Туда поместили меня с художницей Надеждой Константиновной Андреевой.
В 1944 году профессор Полак вместе с ленинградским профессором Всеволодом Константиновичем Фредериксом предложили администрации создать научную группу, которая работала бы по предложенной ими оборонной тематике. После согласования этого вопроса с начальством Ухт-Ижемлага такая группа была утверждена. В нее вошла и я.
Работать мы начали в рамках центральной лаборатории завода. Фредерикс, как и Полак, — «террорист» со сроком 10 лет. Получил он его за то, что приходился племянником графу Фредериксу —гофмейстеру двора его величества Николая II. Немолодой человек, лет 60, красивый, высокий, седой, голубоглазый, поражал всех, кто с ним встречался, какой-то удивительной детскостью, чистотой. Профессор физики, Всеволод Константинович до ареста работал в Ленинградском университете, был женат на сестре Дмитрия Дмитриевича Шостаковича — Марии Дмитриевне.
Первая предложенная профессорами тема в условиях лагерной работы не дала ожидаемых результатов. Истощенные, замерзшие, угнетенные бурильщики-доходяги никак не были заинтересованы в результатах своего труда. Зато вторая тема принесла удачу. При ультразвуковом крекинге значительно возросло количество легких прогонов нефтепродуктов. Рапорт о результатах был направлен в Москву с представлением о досрочном освобождении участников научной разработки метода. Участниками были мы трое: два «террориста» и одна «социально-опасный элемент».
Мы уже и ждать перестали, когда в августе 1946-го пришли документы на наше досрочное освобождение. За три месяца до формального окончания моего срока. Ничего не помню о том, что происходило после того, как начальник лаборатории Векилов позвал меня в свой кабинет и объявил о том, что 17 августа я смогу получить документ об освобождении. Векилов предупредил меня также, что я должна буду назвать пункт моего местожительства, причем исключаются столицы республик и областей, пограничные районы, морские порты.
Я не хотела оставаться в Ухте. Не хотела поселить детей в этих гиблых местах, в местах заключения с особыми порядками и правами. И как и куда потом отсюда выбираться? Детям ведь учиться нужно. Нужно уезжать. Это решение было окончательным.
сост. Л. М. Гурвич. - М. : Моск. рабочий, 1991. - С. 263-289. http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3891
|
